Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]
Даже если здесь кто-то и расстается с кем-то, то все равно глаза блестят в ожидании новой встречи, которая, конечно же, состоится скоро, пока, чао-чао, серый фольксваген-«жук» ползет прочь и исчезает за поворотом, но многое остается с тобой: дружба и человечность. Девушка под добродушные подтрунивания своего семейства, которое как раз обедает, вдруг, как ужаленная, вскакивает из-за стола и бежит встречать своего молодого человека, которого она ждала так долго и который только что вернулся из альпинистского похода. После чего вся семья сообща предпринимает что-нибудь. Все эти ниточки общности, пронизывающие помещение, словно густой туман, приводят Ханса в бешенство. Он в ярости разрезает ложкой остатки мороженого в металлической чашке, срывая таким образом зло на невинных продуктах питания.
Рассказы о переходах через глетчеры, прощание с family. Sister-heart Кристина, посвященная в веселую проказу. Дорога на почту и полуторачасовая прогулка, уютные часы отдохновения, проводимые в баре у дядюшки Зеппа. Паренек, спускающийся к ней с горы после того, как он на эту гору взобрался. «Совершенно особенное чувство, исходящее от меня к тебе и от тебя ко мне. Старушка, приветливо кивающая нам». Погуляли, поболтали, пообедали. Гулянья под трели жаворонка. Кто-то больше всего на свете любит смотреть на траву и на небо.
Ханс улавливает токи, блуждающие во всех направлениях, струясь от одного к другому и от другого к одному. Что же это, что же там такое перетекает? Лица, к которым оно относится, не знают этому названия, во всяком случае, знают имя не прямое, но косвенное, с которым все это немедленно вступает в соединение: ТЫ! Трогаемся в сторону больницы, что на Земмеринге, эстакады, тоннели. Подъем на Йоккельгоф, приведение комнат в порядок, обед и сиеста, лень писать письма на каникулах, полоска тумана и голубое небо, которое смеется, что ему, собственно, совсем и не нужно. Множество тем, на которые можно поговорить. Взаимное понимание. Ханс поперхнулся, закашлялся, из него обратно в блюдце выливается полчашки кофе, который Софи ему заказала. Перемешанный со слюной кофе поднимается внутри него все выше и выше. В его мозгу зияет большая дыра, которую можно было бы обозначить в самом общем смысле как Ничто. Когда гимназисты разговаривают друг с другом, тогда они просто существуют друг для друга, и как раз в этой незамысловатости наружной формы находит свое выражение «беспредельная глубина содержания», говорят они на два голоса. Зачастую любопытно бывает понаблюдать за окружающими людьми, для этой надобности следует присесть на пенек. Цель совершенно очевидна и называется любовью.
Неистощимый запас, которым живут молодые люди, окружающие Ханса, иногда дает возможность заметить мимолетную встречу двух украдкой брошенных взглядов, а также то, как они ненадолго задерживаются друг на друге. Если сидишь на стволе поваленного дерева посреди хвойного леса и наслаждаешься солнышком, то тут можно про часы позабыть, не про золотые часы, конечно, но про часы, золотыми часами отмеряемые.
Ханс невольно бросает взгляд на свои старые наручные часы, не позабыл ли он их где-нибудь. Еще нет.
Софи молчит, и все в ней тоже молчит. При этом она ничего не лишается ни здесь, ни где бы то ни было. Время от времени она приветствует кого-нибудь из знакомых. Когда она обменивается с ним парой слов, сразу же чувствуется некая необычная общность. Ханс полагает, что подобное, возникающее между ним и ней, является любовью. Она потрясает его, потому что она вообще всегда потрясает любящего человека, но Ханса она потрясает гораздо сильнее, потому что ему незнакомы такие вещи, с которыми ее можно было бы сравнить. Беспомощный, он брошен на произвол любви.
Теперь другой школьник сравнивает двух людей, понимающих друг друга, с двумя полусферами, которые точно подходят друг к другу и, соединяясь, вместе дают шар. Разговор, естественный, непринужденный, полный доверительности, идет о совершенстве этой пространственной геометрической фигуры.
Говорят о расставании, когда задумываешься, не следует ли при нем чувствовать себя так же, как и при встрече, лишь несравненно богаче одаренным, ведь встречу ты уже получил в дар. Ханса еще никто ничем не одаривал, кроме Софи (брюки и джемпер), мать время от времени покупала ему что-нибудь нужное. Софи спрашивает Ханса, какого он мнения о преступлениях. Райнер хочет пойти на преступление, и она думает, что теперь и ей этого тоже хочется.
— Эти детишки надоели мне до смерти, тебе — нет? Ты ведь привык к совсем другим вещам, чем такая вот школьная болтовня.
Ханс, который ничего не хочет так сильно, как быть школьником, говорит, что ему случалось уже взламывать сигаретные и другие автоматы, однако теперь хочется вести порядочную жизнь, чтобы добиться одной женщины, но он не говорит, какой, нет-нет, вслух признаться он не решается.
— Это Анна? — спрашивает Софи.
— Нет-нет, — говорит Ханс, — никакая не Анна, но я не проболтаюсь, кто это на самом деле, — и пялится на Софи телячьими глазами, чтобы она догадалась, что речь идет о ней. Софи не в состоянии понять, что могло бы значить такое дурацкое выражение лица, и спрашивает, полагает ли он, что противозаконное деяние помогает человеку избавиться от комплексов. Слово комплексы Ханс не понимает.
— Если еще коньяку выпить, я тут, пожалуй, спою что-нибудь веселое или отделаю парочку гимназистиков, каких ни попадя.
— Нет, серьезно, есть здесь своя привлекательность — вонзать пальцы во что-нибудь живое.
Ханс до сих пор вонзал пальцы только в сырой гипс — или в Анну в постели. Ханс говорит, что уже жарко стало от алкоголя, хотя к выпивке ему не привыкать, однажды он в одиночку три литра пива вылакал, ей-ей, вот когда он был в полном отрубе, клянусь честью.
Софи разглядывает Ханса, словно видит впервые, что неизбежно происходит однажды между мужчиной и женщиной, перед тем как последовать продолжению. Она осматривает его лицо и тело, чтобы составить общее впечатление. Бальный сезон прошел и не стоит больше на пороге, как это с ним часто бывает. На балу в Опере она танцевала со стразовой диадемкой на голове, идиотство, но мама очень хотела, и все тут. Теперь есть свободное время, и можно подробнее разглядеть лицо этого самого Ханса. «Так значит, и это — тоже человеческое лицо, вот ведь как поразительно разнообразна природа», — думает Софи про себя. Есть крайнее слева и крайнее справа, и обе крайности настолько сильно сходятся, и есть даже нечто такое вот, как Ханс, что, по-видимому, никому не мешает и никого не расстраивает. В природе существует множество видов и форм, и к тому же два абсолютно различных пола, два рода. Софи происходит из древнего дворянского рода.
Несколько месяцев назад в объятиях своего партнера по танцам Софи все забыла, прежде всего окружающих, теперь же она хочет вновь все забыть в поступке совсем другого рода. Вот так: у нее есть то, о чем другие лишь мечтают. А она хочет лишь одного — забывать.
— Тебе ведь нельзя на такое идти, ты же из семьи, у которой нет такой привычки, — говорит Ханс.
— Главное, чтобы я к этому привыкла, — говорит Софи, которой хотелось бы многое ниспровергнуть, этого же хотят и Анна с Райнером. Правда, ниспровергать им хотелось бы разные вещи, потому что у них в собственности находятся вещи, различающиеся по качеству.
Райнер, который вообще и зван-то не был, но хитроумными расспросами выведал, куда они собираются, заходит в кафе, небрежно кивая на все четыре стороны, ниоткуда не получая ответа, и тут же начинает говорить о преступлениях. Пожалуй, это заразно. Говорить о своей любви к Софи он не хочет, ведь тут Ханс сидит.
— Преступление приносит тебе подлинную зрелость, — заявляет он. У Камю в «Постороннем», которого они как раз сейчас читают с Софи и больше ни с кем, главного героя тоже сажают в тюрьму и приговаривают к смерти. Поскольку до его слуха доносятся снаружи нежные звуки, производимые природой, он начинает ощущать тонкие оттенки. Что весьма существенно, ведь обыденность скорее разрушает утонченную восприимчивость, нежели пробуждает ее. В ближайшем будущем Венские акционисты[16] (это он предвидит уже теперь) приступят к разрушению своих собственных тел, мы же хотим разрушать чужие тела, что дает более сильное удовлетворение.
— Кто это вдруг по своей воле примется разрушать собственное тело, которое у него одно-единственное? — спрашивает Ханс.
— Человек искусства наверняка станет уродовать себя, и так только и должно быть. Мне самому тоже часто хочется разорвать себя на клочки и клочки эти выкинуть.
«Я хочу лечь на Софи в целости и сохранности и войти в нее», — думает Ханс. Он хочет заняться с ней тем же, чем и с Анной, только гораздо лучше, потому что тогда ведь еще и любовь добавится.
Софи внимательно смотрит на Ханса. Райнер хочет, чтобы она на него, а не на Ханса, смотрела внимательно, и швыряет на пол только что принесенный стаканчик мороженого. Прежде чем он начинает топтать разноцветные шарики, потому что они ему пришлись не по вкусу, а деньги не имеют никакого значения, когда ты вне себя, Софи произносит:
